«Я не социалист, - говорил Терещенко, - и к программе внешней политики подхожу со своей, национальной точки зрения. С Милюковым я разошелся потому, что он, не считаясь ни с состоянием страны, ни с настроением армии, хотел вести внешнюю политику, вызывавшую конфликт правительства с теми силами, без которых нельзя управлять страной. В нашей борьбе за общий демократический мир для меня ценно то, что вы (социалисты) говорите солдатам: вот наша программа, мы сделаем все, чтобы она была принята всеми воюющими странами, но пока этого нет, и внешний враг грозит нашей стране, мы должны защищать ее всеми силами... Формула мира без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов вполне может обеспечить национальные интересы России... Интернациональный статут, обеспечивающий пользование проливами всем прибрежным странам, откроет ей выход в Средиземное море. А принцип свободного самоопределения народов будет благоприятствовать России... балканские народы, имея свободу выбора, будут гораздо больше стремиться к сближению с Россией, чем с Германией».

Кстати, даже Ленин в этот период уже не обвинял Временное правительство в желании вести войну до победного конца, он лишь категорически настаивал, что русское предложение - «мир без аннексий и контрибуций» из уст сахарозаводчика Терещенко народы других стран не воспримут. Установим в России власть пролетариата, утверждал Ленин, тогда совершенно другое дело: «Полное доверие рабочих воюющих стран друг к другу... неизбежно привело бы к восстаниям пролетариата против тех империалистических правительств, которые воспротивились бы предложенному миру».

Это о первой части мифа.

Проблема заключалась в другом. Воевать Временное правительство не хотело, однако совершенно не представляло, как завершить дело быстро, достойно и без ущерба для российских интересов. Впрочем, как это сделать не знал тогда в России никто.

От идеи сепаратного мира с Германией открещивались все крупные российские политики, в том числе публично и Ленин, уж очень это смахивало на предательство. Да и формально существовала Лондонская декларация 1914 года, где Россия, Франция и Великобритания клятвенно заверили друг друга, что не пойдут на сепаратные сделки с противником. А других мыслей, практически подкрепляющих стремление к миру, и не было. Все остальные предложения, вроде идеи «воткнуть штык в землю и все!», были криком измученной души, не более того.

Остановить вселенскую драку в одиночку или потихоньку выбраться из общей свалки, Россия действительно не могла. Поджигали мировой пожар с нескольких концов, только сообща его можно было и потушить. Поскольку призыв к справедливому миру русской демократии не был услышан ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Берлине, оставалось только одно: терпеливо ждать, когда горючий материал выгорит и у остальных, по мере сил стараясь выжить.

Собственно говоря, это и пыталось вплоть до Октября делать Временное правительство, отчаянно отмахиваясь на фронте от изрядно измученного, но все еще агрессивно наседавшего германца. Единственное наступление русских войск, предпринятое под нажимом союзников в июне-июле 1917 года, закончилось, неудачей. Сначала, потеряв 60 тысяч человек, русские на Юго-Западном фронте с трудом взяли несколько городов, а затем, потеряв еще 150 тысяч, откатились назад.

Как и следовало ожидать, союзникам Временное правительство чем-то помогло, зато нанесло еще один удар по собственному престижу. Все последующие перестроения в рядах обессиленного и дезорганизованного революцией русского воинства, иначе как имитацией боевых действий назвать нельзя. Вялые передвижения у линии фронта солдат-дистрофиков под руководством деморализованных офицеров и говорливых, но безответственных солдатских комитетов являлись лишь неким сигналом к чрезмерно требовательным союзникам: делаем, что можем!